Прозрачный Человек

Как здорово, что вы пришли, мисс Куртис,
особенно сегодня, в этот праздник,
когда ко всем другим явились гости
и мне бы не хотелось на себя
вниманье обращать и выделяться.
Конечно, нынче День Благодаренья,
все эти матери, мужья и жены,
от полноты сердечной норовят
мне уделить хоть плитку шоколада
или шарлотки яблочной кусок.
Но не понять им и не догадаться,
что мне на самом деле лучше так,
без близких. Это счастье. Правда, правда.
А что до посещений, у меня
есть вы по воскресеньям — словно церковь,
хоть и припахивает лазаретом.
И вы всегда мне книги на тележке
привозите на выбор. А родные —
они порой становятся нам в тягость,
со всей своей заботой. Мой отец
ко мне не ходит. Просто есть такое,
что выше всяких сил. И мне так лучше.
Он знает, что меня переживет.
Не правда ль, нужно каменное сердце,
чтоб, зная это, приходить смотреть,
как угасает дочь? (Не возражайте —
ведь это факт.) Он вспоминает маму.
Мы, говорят, похожи. Может быть.
С годами я, наверно, становлюсь
лицом все больше в мать. Вот и судите.
Ведь для него сейчас терять меня —
как будто дважды расставаться с нею.
Он мучится, я это точно знаю,
и каждый день звонит врачу, надеясь
на шанс какой-нибудь или просвет.
Но лейкемия не дает поблажки.
Она похожа на метель, густой,
слепящий снегопад в начале марта,
безумство белых кровяных телец,
плодящихся без удержу, как хлопья
в ненастном небе. Чем их усмирить?
От химии лысеешь — вот и все.
Вид у меня, должно быть, жутковатый.
Ну да не важно. Многое не важно
мне стало. Даже книгу дочитать
я не могу теперь себя заставить.
Отчасти из-за слабости, отчасти
из-за того, что мне неинтересно,
чем кончится и кончится ли чем.
Мне больше нравится смотреть в окно
на те деревья, что через дорогу.
Пустячное занятье, но оно
вниманье поглощает без остатка.
Листва сошла с ветвей, и обнажилось
тончайшее строенье сикомор,
изящная архитектура буков.
Я много дней смотрела на деревья
и лишь недавно стала понимать,
на что они в отдельности похожи —
на увеличенную многократно
модель сосудистой системы мозга.
Они стоят, как мощные умы,
застывшие в безмолвном созерцанье.
Стволы, суки и веточки питают
полет возвышенных, бессмертных мыслей.
И я решила дать им имена.
Вон, слева, высится великий мозг
Бетховена, а та рябина — Кеплер.
И весь пейзаж стал Пантеоном Славы.
Мне вспомнилась одна подруга детства,
Мэри Бэт Финли. Ей на день рожденья
родители игрушку подарили
с названием «Прозрачный человек».
Из пластика, с начинкой разноцветной
и сетью жилок — голубых и красных.
Он нас увлек. Усевшись рядом на пол,
мы вволю нахихикались в ту пору,
его разглядывая. Для обоих
остался он единственным мужчиной,
которого нам довелось познать.
Окончив школу, Мэри очень скоро
ушла в монашки. Ей, должно быть, тридцать.
Она была меня постарше на год
и выше на четыре дюйма — вот вам
для зависти девчачьей две причины.
Еще тогда меня в нем поразило
сплетение волокон мозговых —
каких-то тонких шелковистых нитей,
как водоросли или кружева
бельгийские… Последнюю неделю
я замечаю, что смотрю не на
отдельные деревья, а на лес
за ними — безымянный, терпеливый.
И вновь неразрешимая задача
меня томит. Хоть я не близорука
(по крайней мере, раньше не была),
но перепутанный клубок распутать
мне не под силу. Если есть порядок
в хаосе этих линий и штрихов,
мой слабый взор его не различает.
Вот я и думаю, стремясь понять,
что делать с этой прорвою деталей,
как ухватить их смысл, не исказив
картины в целом. Я, конечно, знаю,
что через месяц грянет снегопад,
по-новому расставя все акценты,
уравновесит массы крон и неба
и тоненькие ветки утолстит
пушистым инеем. Тогда березы
оденут маршальские эполеты,
украсятся медалями осины
и глаз утешен будет — и обманут.
Покажется: загадка решена
и мир теперь доступен пониманью.
Вот это и опасно. Я надеюсь,
Мисс Куртис, что не очень вас обижу,
не выбрав ни одной из этих книг.
Спасибо, что пришли и посидели
и выслушали болтовню мою.